Правила жизни в России
|
|
Иностранные журналисты рассказывают о том, как им живется и работается в нашей стране.
Пилар Бонет, шеф-корреспондент испанской газеты El Pais:
Я попала в Россию в 1984 году в качестве корреспондента El Pais. Москва была всегда интересна — и тогда, и сейчас. В 1980-е разнообразие ее жизни не лежало на поверхности, все нужно было искать самостоятельно. Но это была Москва с литературными салонами, вечеринками, кухонными посиделками, тайными сборищами, которые нужно было долго и тщательно искать. Я ходила на концерты в ДК Горбунова, ездила на фестивали. В то время иностранцы не могли вот так запросто выехать из Москвы, на все надо было просить разрешение МИДа, и фестиваль бардовской песни возле станции «Санаторная» был абсолютно запрещенной территорией. Я бродила по дворам с молодыми социологами, которые в то время работали дворниками, и встречалась с Ильей Кабаковым и Франциско Инфанте. Тогда еще была жива Ольга Ивинская, муза Бориса Пастернака, и я успела с ней познакомиться. Она была настоящим литературным персонажем — очень энергичная, остроумная, а в ее маленькой квартирке жила канарейка и стоял огромный рояль.
Когда в перестройку с фасадов начали снимать вывески «Слава КПСС», «Социализм — это советская власть плюс электрификация всей страны» и начались всевозможные перемены, я расстроилась. Я только закончила писать путеводитель по Москве. Сделала список церквей-призраков: на месте этого храма — склад, а на месте этого — фабрика. Но церкви быстро стали восстанавливать. В общем, книгу мне испортили напрочь: маршрут по церквям-призракам отпал, загадочные вывески — исчезли.
Я очень хорошо отношусь к Михаилу Горбачеву. У меня на его счет есть своя теория. Горбачев с юга России, из Ставрополя, при этом юрист, который совпадал с европейскими коммунистами, бывшими, по сути, социал-демократами. Благодаря этому смешению Юга и Запада у Горбачева есть редкое чувство гармонии, пропорции и здравого смысла. Он не договаривает фразу до конца, но четко доносит суть. Он не кровожаден и является, пожалуй, уникальным примером явления под названием «социализм с человеческим лицом». Ни он, ни его окружение не были замешаны в коррупции. Я уважаю его за то, что он начал рекламировать сеть «Пицца-Хат», показывая, как он зарабатывает деньги для своего фонда. Другое дело, что с перестройкой его команда не справилась, поскольку ни у кого из его людей не было достаточно сил, знаний, технологий.
Кремлевские пиарщики издеваются не только над народом, но и над своим начальством. Медведев и Путин одновременно закидывают удочки в какую-то реку, и один вытаскивает щуку, а второй — окуня... В голове не укладывается.
Россия — это конвейер потемкинских деревень. Сначала они были картонными, потом — деревянными, сейчас — виртуальными. Пока Россия не перестанет производить потемкинские деревни, мы будем иметь дело с тем, с чем имеем.
В 2006 году, на пресс-конференции, когда Ходорковский сидел в карцере, я задала Путину простой вопрос: «Некоторые думают, что то, что происходит с Ходорковским, — это месть. Я не хочу в это верить. Имеет ли руководство колонии особое распоряжение, или им посоветовали вести себя таким образом?» Он ответил: «Если честно, я даже не знаю, о чем вы говорите. Я знаю, что есть решение, обвинительный приговор суда, Ходорковский осужден, находится в местах лишения свободы». Дело даже не в том, что он ответил, а в том, что задавать такие вопросы в наше время очень сложно и даже неприлично. Пресс-конференции с тем же Горбачевым были настоящими, и он был единственным лидером этой страны, у которого можно было спрашивать все, что захочется. Сейчас общение российской прессы с властями сокращено до минимума.
Путин кажется мне человеком рассудочным и холодным. Впрочем, если ты скажешь что-то, что ему не понравится, он может выйти из себя.
Недавно я писала репортаж о ядерном полигоне в Семипалатинске, который был закрыт президентом Казахстана Нурсултаном Назарбаевым 29 августа 1991 года. История этого репортажа такова: в апреле этого года я познакомилась с американским антропологом Магдаленой Ставковски, которая жила рядом с этим полигоном. Она рассказала удивительные вещи: например, мясо в Семипалатинске не контролируется и попадает на рынки без всяких экспертиз. Металл, который валялся на полигоне, был продан на лом. Мы писали про Чернобыль, писали про Фукусиму, но в Семипалатинске, который находится буквально на границе с Россией, происходит что-то чудовищное. Территория полигона — 18 тысяч квадратных километров, там есть опытное поле, радиоактивное озеро. Что удивительно, через полигон идет обычная дорога, от Курчатова до Караганды. По ней ездят машины и ходят туристы, которые, бывает, ночуют рядом с полигоном. Десять дней я моталась по окрестностям Семипалатинска и ночевала в полузаброшенной деревне Муржик. Среди жителей есть слабоумные и люди с очевидными физическими недостатками. Последствия радиации. Это красивый и страшный мир: километры брошенной земли, по которой носятся табуны диких лошадей.
Музыку в российских ресторанах и кафе всегда ставят на максимальную громкость. Это банальная вещь, но мне она кажется проявлением агрессии.
Рестораны в России в четыре раза дороже, чем в Испании, — и в четыре раза хуже.
Мой друг, Валентин Лукьянин, главный редактор журнала «Урал», лет десять назад познакомил меня с бывшим уголовником и писателем Евгением Монахом. Я ездила в Екатеринбург общаться с Монахом. Он был совершенным продуктом своей эпохи, например, водил нас на кладбище, где была целая аллея бандитских надгробий «героев», павших в жестоких разборках. Фотограф снимал Монаха на фоне памятника братку с ключами от «мерседеса». Шикарная была фотография.
Евгений Монах и сам был серьезным бандитом, несколько раз сидел. Мне казалось, что он может спастись от своего прошлого через литературу: да, он писал достаточно просто, но его криминальный опыт был бесценным, и в этом было его преимущество перед другими писателями. Может, книги его и погубили — когда его убили, кто-то говорил мне, что это из-за того, что он писал. А может, он просто не смог оторваться от своего прошлого.
Я писала книгу о разных людях и их судьбах во времена перестройки. Одним из них был отец Александр Мень. Он произвел на меня удивительное впечатление: в мире, где православная церковь была высокомерной и далекой от простых людей, Мень казался удивительно человечным. Я была на его лекции в Литературном институте. Мень читал Библию, а я думала: «Как жалко, что мне в школе не объясняли Библию так доходчиво и понятно». Наши уроки религии были плохими, скучными.
Мень был убит через несколько дней после нашей первой встречи, и его убийц до сих пор не нашли. В своем интервью он намекал на то, что у него есть враги — черносотенцы, близкие к православной церкви. Я думаю, его убил какой-то придурок из полуграмотных мракобесов, которых достаточно в религиозных кругах. Не хочу никого обижать, но фанатиков везде достаточно.
В 2009 году я поехала в Южную Осетию, писать про президентские выборы. Пошла по избирательным участкам, а чтобы не таскать с собой компьютер, оставила его в пресс-центре, у охранника. Потом он звонил мне несколько раз, спрашивал, когда я заберу ноутбук. Я говорю: «Вечером». Но у них там была пересменка. Новый охранник увидел незнакомый компьютер, и с ним случился приступ паранойи. Он решил, что это бомба, позвонил эфэсбэшникам, оттуда приехали ребята с собакой, та обнюхала мой компьютер и присела на задние лапы — да, бомба. Я не знаю, почему собака так сделала — может, курсы плохо окончила. В общем, мой компьютер бросили в яму и взорвали. Вечером я возвращаюсь в пресс-центр, ищу компьютер, его нигде нет, на все мои вопросы сотрудники пресс-центра отвечают уклончиво: «Подождите, подождите, сейчас приедет Ирина». Действительно, приезжает на машине Ирина Гаглоева, министр печати и массовых коммуникаций Южной Осетии, и говорит: «Милая, эти идиоты взорвали твой компьютер». Я говорю: «Так, я все поняла, а теперь пусть пишут мне подробное объяснение. И еще одно — я должна видеть останки». И я добилась своего: приехал УАЗ с сотрудниками безопасности, меня посадили на заднее сиденье вместе с представителем МИД России, и мы поехали к яме. Там, в глубине, лежал мой взорванный мертвый компьютер. Я собрала все, что от него осталось, в пластиковый мешок и поехала обратно — в пресс-центр. Представьте себе такую картину: центр города, возле здания правительства поет хор детей — выборы ведь, и тут появляюсь я, с вонючим черным мешком в руках. Чистые похороны, не иначе. У меня до сих пор хранится объяснительная от капитана саперов, который подробно рассказывает, во сколько привезли собаку, каким именно образом она присела, как взорвали компьютер и как после проверки выяснилось, что это была ложная тревога. Осталось только вставить эту бумагу в рамочку.
Когда заходишь в метро, люди открывают дверь так быстро и с такой силой, что могут тебе нос сломать. Потребовались долгие годы тренировок, чтобы я научилась быстро проскакивать в дверь.
В 1997 году я писала о российских людях, которые меня поразили. Среди них была Анна Политковская. Тогда она еще не занималась Чечней, но уже писала на самые острые темы. Она рассказывала мне, что написала статью о бизнесе Владимира Гусинского, которая ему категорически не понравилась. Гусинский вызвал Политковскую к себе в офис, ее посадили в пустой кабинет, закрыли, и она довольно долго ждала, пока кто-нибудь придет. Потом входит Гусинский и показывает толстенную папку: «У нас тут на вас КОМПРОМАТ». И Политковская захохотала: «Да идите вы к черту, публикуйте, что хотите». Мне очень понравилась эта ее манера.
Российское общество кажется мне глубоко больным. Никто не понимает, где правда, а где ложь, и нужна помощь множества специалистов, чтобы вытащить народ из этой смуты. Человеческая жизнь ничего не стоит, а положительных героев — нет. Допустим, я хорошо отношусь к деятельности Алексея Навального, но его ведь в России мало кто знает, и по телевизору его не показывают.
Я брала интервью у Дмитрия Медведева и назвала его «очаровательным человеком». Я не отказываюсь от своих слов: в разговоре Медведев и вправду приятен. Но я считаю, что он много говорит и мало делает, а вся его говорильня мне не интересна. Если называть вещи своими именами, то Медведев — тень Путина.
Мне очень нравится Сибирь: огромные просторы, раскрепощенные люди, белый снег. Я родилась на Ибице, и поэтому ненавижу жару и шум. Так что Сибирь — мое место.
Когда в Москве были пожары, я встречалась с добровольцами и видела, как простые люди пытаются бороться с огнем. Самым ужасным было даже не то, что горит половина страны, а то, что московское руководство оказалось не в состоянии с этим справиться. Я процитировала в статье популярный в то время анекдот: «Ларри Кинг спрашивает Путина: «Что случилось с вашей страной?» — «Она сгорела». Смотрите сами: ваш президент Медведев во время пожаров был в Абхазии, а я знала, что он отдыхает в Сочи. Я об этом написала, и никаких опровержений не последовало. То есть здесь народ парится и жарится, а тандем — где-то там, отдыхает. В этом на самом деле и состоит главная проблема ваших властей — они не разделяют судьбу простых людей, они далеки от народа. Когда в Испании случается национальная трагедия, король и королева едут на похороны. Возьмите катастрофу с «Булгарией». Кто-нибудь из вашей верхушки ездил на похороны? Никто. Пока последний труп не убрали, их на месте не было. Они не доверяют народу, а русских надо уважать. И любить.
Россия похожа на большого слона или большого медведя. Может быть очень опасной, если подойти к ней не с той стороны. Тут так: если уж тебя любят, то душат в объятиях, а если уж ненавидят, то убивают.
В России ощущается очень большой дефицит любви и доверия. И с этим срочно нужно что-то делать.
Здесь есть много тем для расследований. Проблема в том, чтобы знать, когда нужно остановиться. Я собиралась написать про то, как в Испанию и США с Урала везли контрабандную медь под прикрытием установки памятников работы Зураба Церетели. У меня были знакомые в Екатеринбурге, и один из них сказал, что про медь многие знают, многие принимали участие в этой, скажем так, операции, один человек был убит — в общем, представитель Ельцина в Свердловской области отсоветовал мне копать дальше. Хотя там все лежало на поверхности: было два указа Ельцина, разрешающие, насколько я помню, вывоз 16 тысяч тонн меди с Урала за границу — на два памятника Христофору Колумбу, в США и Испанию. В США так ничего и не сделали, а в Испании на монумент пошло всего 400 тонн, я сама звонила в испанскую фирму и выясняла, сколько он весит. Что произошло с оставшейся медью? Мне кажется, ответ очевиден.
Я была в Москве, когда здесь был путч. Если говорить о том, что я помню наиболее четко, то это чувство освобождения, которое охватило всех после митинга 22 августа 1991 года. Мы шли по Каменному мосту, и общество казалось свободным, и мы тоже были свободны. Это был нечеловеческий кайф: я, свободная, среди свободных людей. Больше такого ощущения у меня не было — ни до путча, ни после.
Вам понравилась статья? Просто перейди по рекламе после статьи. Там ты найдешь то, что ты искал, а нам бонус...
|
|
Почитать ещё: