Homo gluttonous – человек ненасытный

Люди эволюционируют, обладая незначительным сопротивлением обильной, легкодоступной пище. Не доведёт ли наша прожорливость до вымирания планеты?

Десять тысяч пустынных крыс, десять тысяч рыб, четырнадцать тысяч овец, тысяча ягнят, тысяча жирных быков и множество других существ были забиты, приготовлены и поданы на стол: именно так Ашурнишабаль Месопотамии (883-859 гг. до н. э.) потчевал почти 70 тысяч гостей на протяжении 10 дней. Пир, устроенный в честь интронизации Архиепископа Йоркского в 1466 году, потребовал 104 быка, 2000 гусей, 1000 каплунов, 1000 овец, 400 лебедей, 12 морских свиней и тюленей, а также большое количество других птиц и млекопитающих. Король Франции Людовик XIV, который любил роскошь, стал недееспособным, переев на собственной свадьбе.

Ничто так не будоражит воображение, как крайности – чрезмерные банкеты и оргии, эпические битвы, разрушительные стихийные бедствия, славные человеческие триумфы. Наши всеядные аппетиты находят экстравагантные пиры захватывающим и завидным зрелищем, которое иногда приводит в замешательство.

Для наших предков, которые были охотниками-собирателями – и это составляет 99% нашей истории как вида – такие всеядные вкусы хорошо служили нам. Мы регулярно наедались до отказа различной пищей, чтобы спастись от недоедания и голода. (Мы также довольно часто обходились без еды днями или неделями.) Качество и количество пищи были непредсказуемыми: они зависели как от человеческих сил, таких как торговые пути, так и от капризов погоды и природных циклов. Очень рано мы приспособились к периодическому дефициту, хватаясь за любой шанс накопить калории и питательные вещества – например, когда мы находили куст, обвешенный спелыми ягодами, или водоём, полный моллюсков, выброшенных приливом. Те, кто был достаточно сообразителен, чтобы увидеть возможность, когда она представлялась, и имел физиологические средства для преобразования лишних калорий в жир, с большей вероятностью выживали в длительных промежутках между приёмами пищи и воспитывали здоровое потомство.

Такая адаптация существовала уже давно к тому моменту, когда человечество начало свою первую огромную сельскохозяйственную революцию, которая позволила хранить продукты питания. По мере развития цивилизаций основные владельцы набитых зерном хранилищ и скота – фараоны, цари и другие правители – могли устраивать банкеты, чтобы отплатить за политические милости, или использовать их как знак власти над неимущим большинством. Фантастический пир для избранных стал частью фольклора.

Увы, социально-экономическое неравенство было реальностью жизни в Европе, Азии и многих других частях цивилизованного мира. «Еда стала социальной дифференциацией – обозначением класса, мерой ранга – в отдалённый, незадокументированный момент, когда одни люди начали управлять большим количеством продовольственных ресурсов, чем другие», – объясняет историк Фелипе Фернандес-Арместо из Университета Нотр-Дам в Индиане.

Некоторые из первых историй о пищевой утопии появились в средневековой Европе, во времена глубоко укоренившихся религиозных верований и феодализма, а также голода и эпидемий. Мечта о рае с легкодоступной едой стала популярным спасением для осаждённых крестьян.

Версии этого идеального места включают немецкий Schlaraffenland («ленивая земля»), голландский Luilekkerland («лениво-пышная земля») и наиболее узнаваемой страны Кокен (сказочная земля изобилия и праздности), которая впервые появилась в 1250 году во французской поэме. Эти три места отличались наличием обильного количества пищи и свободного времени и бросали явный или скрытый вызов классовой системе.

Страна праздного переедания была столь же сюрреалистична, как картина Иеронима Босха. Деревья были увешаны съестными припасами, из них также были построены дома. Различные сельскохозяйственные животные, уже приготовленные и снабжённые удобными ножами и вилками, резвились вокруг, словно живые – безобидная вариация нежити. Угри и мясные пироги падали с неба, как дождь. Реки были наполнены вином или молоком. Повсюду были животные, готовые стать едой; иногда они прыгали прямо в рот человека. Изнурительная работа, связанная с выращиванием домашних животных и птиц, их забоем и приготовлением, исчезла.

В своей книге «Мечтая о Кокене» (2001 год) Герман Плейж, почётный профессор средневековой голландской литературы из Университета Амстердама, описывает страх того периода, что «и без того жалкое земное существование внезапно обернётся к худшему». Чтобы уменьшить беспокойство, фантастические пищевые утопии объединили ежедневную борьбу за выживание с «юмором гиперболы, чтобы произвести весёлые перевёрнутые миры». Кокен был возвращением в Эдемский сад, земной вариант Рая, завязанный на природе, устраняющий боль, дискомфорт и нужду любого рода. В этой волшебной стране человеческая борьба внутри пищевой цепочки, наконец, прекращалась, и мы были свободны – не только от того, чтобы быть добычей, но и от того, чтобы быть полностью хищными. Он также избавлял от изнурительного и жалкого труда, связанного с сельским хозяйством, в пользу сверхправителей.

Готовность животных быть пищей в Кокене перекликается с некоторыми историями коренных американцев, где добыча, такая как олени или кролики, предлагает себя охотникам, которые хорошо относятся к ним. Для коренных американцев идея взаимоуважительного соглашения может быть названа просвещённым личным интересом; неистощительная охота обеспечивала будущее для последующих поколений как животных, так и охотников, которые хотели их съесть. В отличие от этого, одомашненные животные в стране Кокен всегда готовы стать пищей, независимо от того, как ведут себя люди. Как и в любой фантазии, природные законы здесь не действуют.

Одна константа кажется ясной: чревоугодие – постыдное или горделивое – сохраняется в виде чрезмерного переедания на общественных собраниях, конкурсах еды и покупок со скидками. Но, как бы это ни называлось, оно всё ещё является напоминанием о поляризованной привилегии, присущей аграрному делу и нашему более шаткому прошлому.

Плейдж утверждает, что, если бы люди Средневековья могли видеть нас сейчас, «современная Европа [предстала бы для них] во многих отношениях как воплощение Кокена: фастфуд доступен в любое время, как и климат-контроль, бесплатный секс, пособия по безработице и пластическая хирургия, которая, как кажется, продлевает молодость». Не будучи исторически подкованными, современные маркетологи могут использовать потребительские желания, основанные исключительно на человеческой природе. На самом деле это может быть один из самых простых способов заставить потребителей расстаться со своими деньгами: поразить их ум едой, достойной праздника, лёгкой для приобретения и потребления.

Стремление к избытку может объяснить ту частоту, с которой люди доводили желательные популяции диких животных до грани вымирания, а иногда и за её пределы. Особо выделяются три североамериканских вида: странствующий голубь, популяция которого сократилась с миллиардов до нуля к 1914 году; американский бизон, который сократился с 30 миллионов до 1000 к середине 19-го века и сегодня в основном держится за счёт регулируемых стад; и атлантическая треска, размер и численность которой поддерживали один из самых прибыльных международных рыбных промыслов в истории.

Во всех случаях охотники, столкнувшись с таким невообразимым изобилием, никогда не имели – или быстро теряли – никакого представления о неистощительной практике. Должно быть, им казалась почти нелепой идея брать меньше, когда можно столько, сколько хочешь, поскольку не существовало никаких законов, регулирующих это. В самом деле, один мой знакомый из Центра рыболовства и океанов Канады, часто жаловался в 1980-х годах, что ужасные прогнозы его исследовательской группы о падении популяций трески власти пропускали мимо ушей. Результатом стало критическое уменьшение численности трески в Ньюфаундленде и мораторий на коммерческий промысел 1992 года, который существует по сей день.

И хотя на протяжении тысячелетий люди уничтожали гораздо менее плодовитые популяции, три вида, упомянутые выше, отличаются исключительной многочисленностью. Наверное, именно это стало причиной доведения их до вымирания: мы были ослеплены их колоссальным количеством. Легко обвинять людей других времён и обстоятельств в экологической недальновидности, но представьте себе, что вы стоите в поле в Пенсильвании 19-го века и наблюдаете, как миллионы странствующих голубей пролетают над головой, закрывая свет в течение нескольких дней: вы бы непременно задались вопросом, стоит ли их начать отстреливать каждую неделю.



С другой стороны, как показывает относительно недавнее плохое регулирование численности северной трески, нет никакого оправдания для игнорирования потребностей будущих поколений ввиду краткосрочного изобилия прямо сейчас. Может быть, никакие исследования или моральные ограничения не способны сохранить то, что приходит к нам естественным образом. Фернандес-Арместо считает, что склонность к чрезмерному убийству является «человеческой характеристикой» и поэтому не ограничивается одним местом или периодом в истории (как бы мы не хотели свалить всю вину на людей европейского происхождения). «Чрезмерная эксплуатация является общей опасностью охоты, потому что охотничьи культуры, как правило, являются конкурирующими: нет смысла сохранять дичь, чтобы её убил соперник», – объясняет Фернандес-Арместо.

Сочетание изобилия и легкодоступности принимает всё новые формы. В Северной Америке и Европе вывески рекламируют обеды из курицы, говядины и свинины с изображениями курицы или петуха, бычка или свиньи, радостно зазывающими потенциальных посетителей в заведение, которое подаёт мясо их собратьев. Это может быть форма чёрного юмора – изображать домашний скот, который так хочет быть съеденным. Как отмечает английский писатель-путешественник Питер Майл в книге «Уроки французского» (2001 год), суть состоит в том, чтобы быть игривым и соблазнительным:

«Французы обычно не сентиментальны в отношении своей еды, но им нравится, когда то, что они собираются съесть, выглядело счастливым... Таким образом, в мясных магазинах и на рыночных стендах, на плакатах и обёрточной бумаге вы увидите... как цыплята улыбаются, коровы смеются, свиньи сияют, кролики подмигивают, а рыба ухмыляется. Все они, кажется, в восторге от того, что они сделают важный вклад в ужин».

Английский писатель Дуглас Адамс рассматривает этот абсурд в остроумной сцене из ресторана в «Конце Вселенной» (1980 год). Артур Дент и его друзья заказывают еду. К их столу подходит животное, «большое, жирное, мясистое четвероногое бычьего типа с большими блестящими глазами». Он обращается к группе: «Добрый вечер. Я главное блюдо дня. Возможно, вас заинтересуют какие-то части моего тела?»

Артур поначалу недоумевает, а затем возмущается, когда ему говорят, что он должен выбрать и съесть кусок живого животного. Когда приятели Артура показывают недоумение из-за его реакции, он объясняет, что чувствует себя «бессердечным», а затем заказывает салат.

Лёгкое убийство допускается, но всё ещё кажется неправильным. Как и многие другие человеческие черты, противоположности здесь находятся как мощная пара в коллективном сознании. Некоторая брезгливость в отношении смерти сосуществует с пониманием того, что любая невегетарианская трапеза стоит жизни, возможно, не совсем такой, как наша, в плане анатомии и эмоционального диапазона. Мы понимаем цену, но чревоугодие – часть нашей биологии – всё ещё является правилом. Эта биология едва ли уникальна, и не факт, что культура воздействует на неё, создавая своего рода «тему и вариации», но огромное количество перестановок может быть только нашим.

В книге «Доисторические времена» (1996 год) английский писатель Колин Тадж отмечает, что человеческие и нечеловеческие всеядные одинаково склонны быть расточительными в своём обжорстве – в краткосрочной или долгосрочной перспективе:

«Всеядный хищник, который может есть различных животных или как мясо, так и растения, не зависит от какого-либо одного вида добычи. Когда преобладающая добыча уменьшается, он просто меняет рацион. Но если предпочитаемая добыча действительно любима, то хищник может иногда охотиться на неё даже после того, как она стала редкой... в общем, такие животные, как мы, которые едят оппортунистически и просто меняют свой рацион, когда любимая добыча становится редкой, способны нарушить экологический закон, который гласит, что хищников должно быть по отношению к их добыче».

Эколог Дженнифер Данн, эксперт по пищевым цепочкам и профессор из Института Санта-Фе в Нью-Мексико, указывает на то, как переключение на другую добычу может привести к тому, что дефицитный продукт станет дорогим, частично потому, что его мало. Голубой тунец пользуется очень высоким спросом на международном рынке суши, поэтому на него ведут коммерческую охоту. Поскольку он стал более редким, его стоимость возросла. «Вы получаете извращённую антиэкологическую динамику, – объясняет Данн. – В экологической системе, когда что-то становится всё более редким и труднодоступным, его экологическая ценность снижается. Вот почему хищники меняют приоритетную добычу: они должны потратить слишком много калорий, чтобы попытаться получить редкую добычу, или это бывает слишком опасно. Но на рынке роскоши вы внезапно получаете извращённый стимул охотиться больше, потому что добыча стоит много денег».

Биология может предоставить нам аппетит и физиологию для такого диетического драйва, но культура кодирует, оправдывает и слишком часто преувеличивает его, создавая странную оправдывающую петлю обратной связи. Чтобы разорвать этот круг, требуется суровое регулирование, поскольку административные наказания и штрафы просто загоняют рынок в подполье, как в случае с торговлей слоновой костью и чешуёй панголинов. Опять же, продукты воображения – будь то гипербола впечатляющего пиршества, фантазия о месте, где еда легкодоступна и беззаботна, или идея о тунце за 3 миллиона долларов – стирают реальность животного мира.

Шведские столы, позволяющие есть столько, сколько влезет, и вездесущие заведения фастфуда – это современное воплощение Кокена: лёгкость, дешевизна, доступность. Изображение жареной свиньи, бегающей с ножом в спине, устраняет напряжение, связанное с убийством, избегая самого убийства. Само количество, не говоря уже о легкодоступности, каким-то образом влияет на наши отношениями с живой или некогда живой пищей. Ошеломлённый изобилием (с разыгравшимся воображением), ум может избегать неприятных мыслей, прежде всего, о боли и страданиях, которые животное испытывает во время преследования (или заключения) и убийства. Как и в случае с исчезающим тунцом, даже знание о дефиците не может остановить стремление приобрести высокостатусную, фантастическую пищу. Её символическая ценность (в дополнение к вкусовой) почти стирает тот факт, что она включает в себя живое, чувствующее существо, не говоря уже о его важной роли в экосистеме.

Вот какие мы: прожорливые, ненасытные, ленивые и непредусмотрительные. Чтобы действовать иначе, интеллект должен использовать сложные аргументы философии и науки с целью подавить тысячелетнюю адаптацию. Это тяжело. Голод застревает в нашей клеточной памяти; жир и белок в мясе являются страховкой от него, поэтому биология кричит, что мы должны есть! Культура добавляет, что мясо должно быть не только легко найти, но и легко приобрести. Таким образом, земля изобилия – это также земля ленивых. И у ленивых есть дополнительная роскошь отрицать непростую правду, скрывающуюся за их легкодоступной едой.

Специально для читателей моего блога Muz4in.Net – по статье Louise Fabiani

Copyright Muz4in.Net © - Данная новость принадлежит Muz4in.Net, и являются интеллектуальной собственностью блога, охраняется законом об авторском праве и не может быть использована где-либо без активной ссылки на источник. Подробнее читать - "об Авторстве"

Почитать ещё:

• Орангутанг Ширли пристрастилась к курению
• 10 пенисов, которые едят люди
• 10 необычных функций органов животных
• 10 душераздирающих историй о нападениях животных на людей